Архитектор Саратова. Часть III

"Взгляд-онлайн" продолжает публикацию мемуаров профессора Российской академии музыки имени Гнесиных Марины Дроздовой, внучатой племянницы знаменитого саратовского архитектора Семена Акимовича Каллистратова (первая часть – 12.11.13, вторая – 19.11.13). Сегодня "Взгляд-онлайн" предлагает вашему вниманию третью часть ее личных воспоминаний в нашей  новой рубрике "Мемуары".

Воспоминания Марины ДРОЗДОВОЙ

Часть 3.

К этому же времени – это был 1944 год, война еще продолжалась, но все ожидали ее скорого окончания – относится крайне неприятное событие, смысл которого я тогда не могла до конца понять, но которое врезалось навсегда в мою память как одно из самых страшных и горестных. В те годы из разговоров взрослых до моих ушей постоянно доходили такие слова, как обыск, арест, ссылка. Нередко кто-нибудь из посещавших нас родственников или друзей говорил таким особенным "громким" шепотом, не желая, чтобы я услышала: "Вчера забрали Михаила, выслали Жоржа". Несмотря на то, что все это происходило где-то, с кем-то, даже я, ребенок, ощущала всю тревожность и накаленность атмосферы. Но вот в один непрекрасный вечер раздался звонок в дверь, и в квартиру на Старопименовском вошли два человека – мужчина и женщина. Все – выражение лиц, жесткий, отстраненный взгляд, осанка, жесты и, главное, звук их голосов, интонация и лексикон – все изобличало в них представителей НКВД. Разумеется, эти ощущения могли возникнуть только у мамы, дяди Сени и его дочери, моей кузины Натальи. Я была слишком мала, чтобы почувствовать это, но постоянно звучавшую аббревиатуру НКВД знала даже я и интуитивно понимала, что ничего хорошего от этих непрошеных гостей ждать не приходится… Да, они пришли с обыском! Мама и Наташа были уверены, что один из друзей дяди Сени, как это, увы, нередко случалось тогда, донес на него, наговорив напраслины.

Что искали эти люди – валюту, золото, драгоценности? Я не знала. Вели они себя крайне бесцеремонно, заставили нас всех раздеться, перетряхивали одежду, расчесывали волосы, перевернули все вверх дном! Нашли ли они то, что искали – тоже не знаю. У дяди Сени еще с дореволюционных времен могла сохраниться валюта. Уже значительно позже мама рассказывала мне, что в бытность их в Саратове дядя Сеня, будучи главным архитектором, был достаточно богат. Деньги он тратил на приобретение произведений искусства – картин, скульптур, антикварной мебели. Когда грянула Октябрьская революция, все его сбережения, положенные в банк, были конфискованы. Возможно, что какую-то незначительную часть денег он держал дома...

В тот несчастливый вечер эти непрошеные гости сняли у мамы камею, подаренную ей еще в юности ее мамой и ценную как память, сняли с пальца простое кольцо, забрали какие-то мелочи вроде серебряных ложек, солонок и прочего – это уже был типичный произвол, а попросту – разбой, и удалились. Последствия этого обыска не замедлили сказаться: дядю Сеню, которому в то время было уже без малого 70 лет, выслали из Москвы в Казахстан, в город Петропавловск. Мы, конечно, очень горевали, не хотели расставаться, беспокоились за его здоровье, тем более что после перенесенного в молодости туберкулеза он довольно часто, слегка простудившись, заболевал воспалением легких. Но, слава Богу, мой дядя Сеня не терял присутствия духа, он умел находить наилучший выход из любого, даже самого безнадежного положения. Он имел подход к людям, к тому же владел многими практически необходимыми профессиями. Как только дядя Сеня устроился в Петропавловске, первой его мыслью было пригласить нас с мамой в гости. Это было уже летом 1945 года, а осенью я должна была пойти в первый класс. Помню нелегкое долгое путешествие. Недавно окончилась война, движение поездов только налаживалось, удобств в дороге не было никаких, мы должны были брать с собой постельные принадлежности (!), чайник, съестные припасы. Пребывание в Петропавловске не оставило никаких ярких впечатлений, кроме взаимной бурной радости свидания и общения после долгой разлуки. Помню только, как по улицам города постоянно проходили колонны пленных немцев. Худые, оборванные, грязные, голодные, они вызывали сочувствие у всех без исключения жителей города. Каждый давал им, что только мог – из еды или одежды. Сами измученные долгой войной, пережившие потери близких, лишенные самого необходимого, все видели в этих еле бредущих пленных, прежде всего, таких же людей, доведенных до предела многолетней войной. И находили в себе душевные запасы сострадания к поверженному врагу…

К следующему лету положение дяди Сени в Петропавловске, по всей видимости, еще более укрепилось, и он, всегда такой заботливый и внимательный к нам, вновь пригласил нас приехать на два летних месяца. Он прекрасно знал непрактичность моего папы и понимал, что без его помощи мы останемся на все лето в Москве. Очевидно, в те первые послевоенные годы еще не функционировал детский лагерь Союза композиторов.

Итак, на сей раз мы все втроем отправились в санаторий ныне знаменитого курорта Боровое, расположенный в 250 километрах от города. Как мы туда добирались, я, конечно, не помню. Красота северного Казахстана – предгорьев Южного Урала – меня просто потрясла. Впервые в жизни уехав из средней России, я оказалась в совершенно иных природных условиях. Со всех сторон нас окружали живописнейшие сопки, поросшие соснами, многочисленные прозрачные озера. Ближе всего к нам находилось озеро Чебачье – названное так, видимо, оттого что в нем в изобилии водилась рыба чебак. Мы много гуляли, купались. Там мама и дядя Сеня давали мне первые уроки плавания. Я впервые попробовала и очень полюбила кумыс, который входил в обязательный рацион питания. Именно в Боровом мы много рисовали, сидя на уютной террасе или на прибрежных камнях. Все располагало к художественным занятиям и чтению. Это второе послевоенное лето запомнилось навсегда не только обилием новых впечатлений, но, прежде всего, беспечным ощущением радости и устойчивости жизни под широким и надежным крылом дяди Сени.

В 1947 году, по всей видимости, появилась возможность покинуть Казахстан, и дядя Сеня по рекомендации и при содействии своих друзей решил попытаться устроиться в Риге. А раз Рига, то летом, конечно же, Рижское взморье. Он снимает скромное жилище – одну комнату и застекленную веранду – в местечке Яун-Дубулты и приглашает нас с мамой и свою дочь Наталью. Если в Казахстане я впервые увидела горы, то здесь мне предстояло познакомиться с морем. Ясно помню, как будто это было вчера, как мы приехали во второй половине дня и, наскоро перекусив, вдвоем с дядей Сеней побежали к морю: мне не терпелось поскорее своими глазами увидеть это чудо света. Путь был недалекий, шли через сосновый бор, который подступал к самому песчаному пляжу. Дядя Сеня говорит: "Ну, беги же, вот оно – море!" День клонился к вечеру, солнце скрылось за лесом. Море оказалось совсем не таким, каким я его себе представляла, о нем нельзя было сказать: "У самого синего моря"… Оно было огромным, неприветливым, серым и на горизонте сливалось с таким же серым небом. Это зрелище меня испугало, и я стремглав помчалась назад, чтобы найти защиту у дяди Сени. К счастью, это первое впечатление не закрепилось, я полюбила море и все лето самозабвенно плавала в его далеко не теплых водах.

В Яун-Дубултах в то лето отдыхали и некоторые музыканты. На пляже мы постоянно встречали и обменивались приветствиями с Ольгой Фабиановной Гнесиной и Зиновием Исааковичем Финкельштейном. Они знали меня как ученицу школы-семилетки имени Гнесиных. Отдыхал там и Святослав Рихтер, концерты которого в Москве мы старались не пропускать. Мы с мамой часто хаживали вблизи его коттеджа и прислушивались к тому, как он занимается.

Несколько раз дядя Сеня возил нас в город. Мы бродили по узким живописным улочкам старой Риги, знакомились с достопримечательностями. Здесь все для меня было ново, все – впервые. Дядя Сеня очень интересно рассказывал об истории города, истории отдельных зданий, соборов, обращая мое внимание и на архитектурный стиль, на общий облик, столь отличный от уже знакомого мне стиля русских городов. Думаю, что именно эти неназойливые уроки положили начало моему интересу и к изобразительному искусству, и к архитектуре. Тем более что дома в моем распоряжении была богатая библиотека дяди Сени, и я довольно часто читала, а больше рассматривала альбомы с репродукциями картин и фотографиями шедевров мировой архитектуры.

Следующие два лета – 1948 и 1949 годов – я провела в пионерских лагерях Союза композиторов. Первый год это было в живописном пригороде Иванова, а второй – под Ленинградом, на берегу Финского залива, в поселке Ольгино. Там же располагался и Дом творчества композиторов. Ясно помню Рейнгольда Морицевича Глиэра, уже довольно преклонных лет, медленно прогуливавшегося по ближайшим окрестностям. Его пьесы я играла в музыкальной школе. Помню и Кабалевского, и Пейко.

Несмотря на прекрасные условия, интересные экскурсии, чувствовала я себя в лагере прескверно. Очень тосковала по дому, по маме и папе, писала им душераздирающие письма: "Заберите меня отсюда как можно скорее!" Лишь на время я отвлекалась, общаясь с подругами, принимая участие в играх и различных затеях, иногда занимаясь на пианино в пионерской комнате. Потом вновь погружалась в тоску и слезы. Дядя Сеня не забывал меня, писал мне ободряющие и отчасти нравоучительные письма, которые на некоторое время вселяли в меня бодрость и оптимизм. В каждое письмо он обязательно вкладывал маленький подарок: 3-5 рублей на ягоды и сувениры, которые можно было купить в поездках на экскурсии. На память о пребывании в Ольгино остался мой дневник. Я начала вести его не без влияния дяди Сени. Сам человек пишущий (до конца дней он записывал свои мысли о современной архитектуре, свои впечатления, делал выписки из книг), он часто говорил мне: "Веди дневник, записывай все, что взволновало тебя!". Характер моих записей, которые я, полная впечатлений от красот Ленинграда, делала в своем дневнике, несомненно, говорит о влиянии дяди Сени! Я записывала, например, все сведения о Петропавловской крепости, о Соборе: время постройки, высоту шпиля, размах крыльев Ангела – как если бы сама собиралась стать архитектором.

Признаюсь, что на все описываемые мною события я и сейчас смотрю глазами 8-12-летней девочки, не прибавляя более поздних интерпретаций. Дело в том, что у нас не было принято в присутствии ребенка (то есть, меня) обсуждать ни политические вопросы, стоявшие тогда более чем остро, ни внутрисемейные конфликты (если таковые случались), ни уж тем более деловые и денежные проблемы. Я видела только результаты, так сказать, итоговую ситуацию, не подозревая, какие сложности могли ей предшествовать.

Наступил 1950 год. Я с радостью узнала, что дядя Сеня теперь будет жить в Новороссийске, в городе, с которым у него так много связано и в котором ему суждено было прожить до конца своих дней и найти последний приют. Через некоторое время мама сказала, что дядя Сеня приобрел там участок совсем недалеко от моря и собирается со временем построить домик. Единственно, о чем я знала точно, это то, что решено было продать картину Айвазовского, и эти деньги употребить на строительство дома. Переговоры велись с Третьяковской галереей. Помню, как несколько раз приходила реставратор и подолгу колдовала над холстом, разложенным на большом дубовом столе. Теперь я думаю, что и скульптура Лансере тоже была продана, так как я ее потом уже никогда не видела.

Итак, мы с мамой стали готовиться к поездке в Новороссийск. Мама не без волнения ждала встречи с этим городом: ведь там прошли ее детство и ранняя юность.

(Окончание следует. Первая часть мемуаров  опубликована 12.11.13 , вторая – 19.11.13)

Подпишитесь на наши каналы в Telegram и Яндекс.Дзен: заходите - будет интересно